Новая рубрика: «За гранью минувшего века». Это история Джиды: рассказы, очерки и воспоминания земляков и очевидцев минувших лет.
«Прощай, страна моя родная!….» — распевал паяный ангархайский мужик Евсей под плач своей детворы, сгрудившейся на куче домашнего скарба, наваленного в тарантас как попало. Жена его неистово крестилась, прижимая темную иконку Николая – Чудотворца к груди. Поток беженцев, растянулся от Петропавловской станицы за Ангархай. Разморённые жарой ребятишки плакали, причитали бабы, сердито ругались угрюмые мужики, раскатывая, на чем свет стоит смутное время, а заодно и каландаришвильцев, и енисейцев. Не было отбоя от комаров и слепней. Августовское солнце нещадно пекло. По сторонам от дороги лежала брошенная кошенина, колосились голубые колоски ярицы, а кое-где – красной пшеницы.
«Разбери их нонче, кто такой, ядрена корень» — говорил старый казак с широкой сивой бородой, своему соседу: – все норовят с мужика две шкуры содрать. Белые идут – подводу подавай, провизию тож… Красных тоже не обидь. А мужик, он один. « Но чё там заголосили на свою душу?» — прикрикнул он на баб с грудными младенцами, которые сидели на телеге с сеном, лицом назад. Вершные, то и дело беспокойно оглядывались в сторону тракта, торопили обозы.
Петропавловские, лапшиновские, ангархайские беженцы, спешили засветло добраться до спасительных Мангазеев, чтобы укрыться там, у знакомых бурят от навалившейся беды. А в это время в опустевших селах бесчинствовали белые, из Енисейского полка, тщетно пытаясь узнать у оставшихся дома стариков след неуязвимого Каландаришвили, отряд которого перед этим два дня отдыхал в Петропавловке. Енисейцы гнались за ним по пятам, но здесь потеряли след. Сведения были двоякие, однако пошли они на Капчеранку.
Перед приходом белых, в доме помощника станичного атамана И.Н. Шишмарева, квартировали командиры из отряда Н.А. Каландаришвили Третьяков и Рогозин.
«Крутая нравом, здоровенная женщина – жена Третьякова – сурово наказывала красноармейцам ничего не трогать у крестьян.… И они, что напрасно, не шалыганили, как белые, — вспоминает колхозный пенсионер И.Н. Шишмарев. – Но она же потом, перед уходом, пригрозила нам: что-де если найдется предатель и укажет их след, и что если мы не предупредим их отряд за 30 верст о погоне белых, то они вернутся и камня на камне не оставят, не пощадят и детей. А енисейцы ночевали где-то в Ичетуе и нагрянули на другой день. Где же тут успеешь предупредить. Вот и напужались наши. Опять все бросили и – наутек. Раньше убегали в Цагатуй, а на этот раз махнули за 20 верст в Мангазей: шибко боялись угроз этой женщины. Накануне вечером под Желтурой, горело зарево пожара (потом уже узнали, что дозорные «дедушки Каландаришвили» подожгли там станичное правление и купеческие дома Смолиных), и это ещё больше нагнало на людей страху. Но весь страх был впереди. В том же году к нам пожаловал господин Лютер – черным дьяволом прозвали его в наших местах. Небольшой отряд карателя заночевал тогда в Лапшиново, а потом от него не было никакого житья…».
Недолго продержалась в Забайкалье советская власть – до августа 1918 года. Деятельность её первых органов была прервана иностранной военной интервенцией и внутренней контрреволюцией. И если её установление проходило в наших краях без кровопролития и больших осложнений, под влиянием революционно настроенных казаков, вернувшихся с фронта, то в гражданскую войну, классовая борьба протекала очень остро. Первые же меры Советов крестьянских и казачьих депутатов по обмеру и разделу земель вызвали ярое недовольство зажиточного казачества, кулаков, лам и нойонов.
Международный капитал, внутренняя контрреволюция изо всех сил стремились укрепить в Сибири колчаковскую диктатуру. Всё было брошено на то, чтобы создать на востоке Советской республике крепкий кулак. С падением Советской власти в Забайкалье начался кровавый разгул ставленников атамана Семенова. Карательные отряды семеновщины огнем и нагайками изгоняли «красную крамолу» из сел и деревень.
Многие в то тревожное время, особенно из казачьего сословия, заблуждались, наивно верили рассказам, о том, что большевики, якобы несут всем разорение и уравниловку. Многие просто боялись и под страхом оружия шли в белые отряды.
Однако ставка Семенова на поддержку забайкальского казачества и местного населения за демагогическую посулу о легализации органов бурятского и казачьего самоуправлений и на устранение порками и арестами, пытками и расстрелами потерпела крах. Власть нагайки, ещё больше размежевала в русских и бурятах на классовые враждебные стороны и вызвала бурю революционного партизанского движения. «Мы перенесли тяжкий опыт кровопускания сибирских рабочих и крестьян, — писал В.И. Ленин, — но мы знаем, что этот опыт будет уроком для них. Этот опыт – лучший учитель большевизма… трудящиеся массы поймут, что середины нет… либо власть рабочих и крестьян – власть Советов, либо власть капиталистов и помещиков».
Станичные и волостные Советы, ревкомы и первые большевистские группы Джиды ушли в подполье и повели агитационную работу, чтобы привлечь на сторону революции население и сорвать мобилизацию в белую армию. Семеновские власти вынуждены были посылать карательные отряды для мобилизации призывников и искоренения «большевистской заразы».
В конце 1918 года, к нам сюда, был направлен белыми карательный отряд прапорщика Лютера. Его кровавые расправы, над участниками революции, порки только за одно ей сочувствие наводили ужас на все население. От рук лютого карателя погибло немало преданных делу революции наших земляков, в том числе председатель Нарынского Совета депутатов К.И. Бекетов.
И вот во время зверских расправ нашелся смельчак, который не побоялся наложить на карателя руку. Имя его хорошо известно в нашем аймаке. На его родине в Харацае пионерская дружина зовется его именем.
Недавно Федор Григорьевич Гармаев побывал у нас в редакции и поделился своими воспоминаниями из былых партизанских эпизодов.
Ему уже за 70, но он еще бодр, жизнерадостен и весел. Прямой взгляд, острые цепкие глаза и молодцеватая осанка выдают в нем незаурядного храбреца в молодости. Тяжелые, натруженные руки, которым он никак не может найти место, когда молчит, сами за себя говорят, что им пришлось много поработать.
Трудовая биография этого человека несложна. С 1921 года он вместе со старшим братом вступал в первую сельхозкоммуну «Заря», которая через год, после появления в верховьях Джиды барона Унгерна перебазировалась в Загустай. Работал он в Иройском племхозе, а затем 10 лет — в Боргойском совхозе. 17 последних лет кряду отстоял Федор Григорьевич у наковальни кузнецом. Давно уже он на пенсии, живет сейчас в Селенгинском районе.
— Дети выросли, поразъехались, — С заметной грустинкой говорит он,- и остались мы со старухой вдвоем. Да не беда. Теперь не те времена, чтобы за угол держаться. Вот сын у меня в Ангарске на большом заводе работает, прямо из армии туда прописался. Хорошо живет, зовет нас. Нам теперь только по гостям ездить. Но, а дома все таки лучше. Кое-какой работой по хозяйству занимаешься, ведь мы, старые, без этого, без земли, не можем.
Когда Федор Григорьевич начал рассказывать о своих партизанских похождениях в «гражданку», — лицо его преобразилось, загорелись веселые искорки в прищуре глаз, по-мужицки заработали мускулистые руки, помогая слову.
В просторном пятистеннике Большенарынского кулака Куценкова жарко натоплено и накурено. Массивный круглый стол заставлен бутылями с самогоном, завален снедью. За столом, кроме услужливого хозяина, — сам Лютер и его приближенные, среди них и вахмистр А. Краснояров.
— Ввести второго! — приказывает каратель охране. И два здоровенных казака вталкивают в дверь полураздетого и истерзанного красногвардейца А. Кочетова. А меж тем его друга Ф. Третьякова отливают в прихожке водой. За дверьми ждет очереди под охраной И. Леонов. Всех их предали кулаки из Харацая и Нарына. Вернулись они в числе многих с Оки из отряда Каландаришвили, когда зимой там трудно стало с продовольствием и фуражом. Вернулись, чтоб организовать здесь партизанские отряды, а «дедушка» со своим отрядом пошел дальше в надежде соединиться, а с красными. Третий день бился над ними Лютер, изощряясь в пытках, чтобы вырвать признание о маршруте Каландаришвили. Он получил личный приказ Семенова любыми путями узнать цель и маршрут красного командира. И он старался. Но добиться ничего не мог и все больше лютовал.
-—Свободы захотели., голодранцы! Получай! — красный, унизанный перстнями, волосатый кулак прапорщика наотмашь валит с ног еле державшегося на ногах пленника.
Голубые на выкате глаза Лютера от выпитой сивухи и ненависти остекленели, перекошенные злобой тонкие губы нервно дрожат и он, в который уже раз! — яростно заносит над поверженной жертвой крученую плеть.
—Куда пошла грузинская нечисть? Будешь говорить? И он хлестал до тех пор, пока не уставал.
— Так, так его, большевичка, — мелки хихикал в такт ударам, расплывшийся от жира, с клиновидной бородкой Куценков, наливая в стакан своего — спасителя, очередную порцию первача.
Когда потерявших сознание пленных выволакивали за ноги из избы, Лютер, отяжелев от вина и пыток, небрежным жестом приказал Красноярову: «В расход». На рассвете их вместе с другими «смутьянами» повели за околицу. У отвесной кручи над рекой усатый сотник пересчитал обреченных и доложил Красноярову. Спешившись, часть карателей привычно выстроились, и взяла винтовки на изготовку. Другие храпящими лошадьми и нагайками отгоняли плачущих женщин и детей.
— Мироеды! Вам отомстит за нас! Вы все предстанете перед судом народа! — прорезали зимний воздух чьи-то слова из обнявшейся шеренги смертников.
И в то же время раздалась команда: «… товсь».
— На том свете наговоритесь, — и вахмистр, сдерживая коня, поднял руку.
… В грянувшем залпе потонули их проклятия и плач женщин.
После очередного «вояжа» по селам Джиды главный каратель возвращался на свое пепелище в Хулдат и обычно несколько дней отсыпался со своей любовницей, набираясь сил, чтобы выехать на новую «операцию».
Во время таких налетов в Желтуринской станице, например, он посадил под арест и самолично осудил на смерть из числа сочувствующих Советской власти 30 человек. Посреди улицы публично исполосовал плетью революционно настроенного Д. Д. Кавелина.
В Тохое по доносу кулака Борисова, зверски избил трех кабанских крестьян, менявших известку на хлеб, только за то, что те неосторожно поделились вестями об отступлении Колчака на восток. В Торее, неповинные крестьяне были расстреляны.
В Улекчине за скрытие партизан, каратели избили Ульзутуева, Солбахаева и Тогочеева.
Но особенно изощрялся Лютер в пытках над первым председателем Советской власти в Большом Нарыне Куприяном Бекетовым. Выдал его все тот же кулак мироед Куценков. Свои истязания над ним каратель продолжал в Кяхте, куда Бекетова увезли на допросы, чтобы выпытать сведения о Каландаришвили. С группой активистов он уходил с каландаришвильцами, но потом тоже вернулся и попал в лапы карателей. Так я погиб с высокоподнятой головой, не сказав ни слова. Сейчас его именем в Кяхте названа одна из улиц.
Зимой девятнадцатого Лютер и его многочисленная свита из белого офицерья и богатых казаков провели под видом самообороны якобы от нашествия «дикой дивизий», мобилизацию в свой отряд местных казаков. На самом же деле, по приказу из Кяхты, Лютер готовился идти на подавление бичурского восстания.
А в это время, большевистские группы Цакира Хамнея, Харацая, Нарына, Желтуры и Енхора, опираясь на бедноту и революционно настроенное казачество, нелегальным путем собирали силы и готовились к выступлению. Но вести открытую агитационную работу в условиях репрессий Лютера было трудно, да и население жило в страхе. Всюду активизировались кулачество, казачья верхушка и купечество. Под крылом «черного дьявола» они вели травлю местных активистов и разнузданную антисоветскую агитацию.
Все держалось на терроре карателей. Но теперь в раздувшемся вооруженном отряде Лютера, не было прочности. Его основное большинство составляло насильно мобилизованные местные казаки, и они при удобном случае готовы были уйти из него. Надо было обезглавить этот отряд, державшийся на одном страхе. Но, как и кто осмелится на такой риск…
В один из зимних вечеров, на лесное зимовье партизан, что за Харацаем, прискакал за 30 верст на своей кобыле с важным сообщением отрядный связной Стенка Лыков. По бездорожью, таежными тронами, «где Макар телят не пас», гнал он взмыленную лошадь и успел таки да темноты разыскать партизанский стан. Это известие и заставило партизанский штаб экстренно собраться.
В ветхом домике, тускло оснащённом коптилкой, склонились над щербатым столом на самодельных топчанах, бородатые лица партизан. Долго молчали: не знали что предпринять. Дымились самокрутки отделанные серебром трубки, и в этой напряженной тишине явственно слышалось завывание метели, тревожное фырканье лошадей. На плите очага мирно пел
чугунок с зеленым чаем и потрескивали смолистые дрова в топке.
— Своих бить…, брат на брата. — Зло выдавил Абрам Корнилович Злыгостев, командир отряда. Хитро придумано: «Самооборона», Что то надо делать, мужики. Не можем мы допустим, чтобы расстреляли наших в Желтуре и Торее.
— Да и в Бичуру не надо пущать, кабы силенок поболе было. — Высказал кто с сожалением.
—А если самим туда податься. Что мы тут одни сделаем. — Предложил кто то из партизан.
—Далековато. Не поспеем Да и как оставить арестованных. — Возразил Трофим Григорьевич Гармаев, председатель Харацайского Совета депутатов.
Неизвестно чем бы закончился этот разговор, если бы не визит еще одного ночного гостя.
Часовой сообщил, что прибыл Федор Гармаев и хочет видеть брата. Вскоре дверь настежь распахнулась, и с морозным паром в избу ввалился весь закуржавевший Федор.
—Здорово, партизаны! Насилку, паря, вас нашел. Еще конь помог найти, а то хоть замерзай. Так и гнёт в бараний рог, язвие его.
Пока он распутывал не послушными пальцами башлык и стаскивал с себя задубевший полушубок, ему поднесли в деревянной чашке горячий чай.
— Ты что, братуха, к нам как с неба свалился? — Пробасил Трофим Федорович, удивленно вытаращив глаза на брата.
Но Федор молчал, обжигаясь, прихлебывал чай и потирал озябшие руки. Немного согревшись, он заговорил, и сразу зашевелились косматые тени на освещенной стене.
(Продолжение следует…)
