— Убёг от Лютера. Вчера наших харацайских забрали и меня прихватили. А я прослышал, что дня через два на Бичуру хотят гнать. Вот и сделал тягу. Вышел по нужде на зады, вскочил на серка и был таков. Сотен пять собрал окаянный. И все при коне и сабле. Но люди недовольны. Только что боятся. Бачат, что этот дьявол сначала хочет расстрелять торейских и желтуринских заложников, а потом двигать на Бичуру.
— Слышали об этом,- глухо отозвался помрачневший Трофим, и опять гнетущая тишина воцарилась в прокуренном помещении. Одна и та же мысль сверлила головы сидящих: «что предпринять».
И вдруг Т.Г.Гармаев резко поднялся из-за стола и, обращаясь к Федору, спросил: «Где сейчас Лютер?». Брат ответил, что в Хулдате и завтра должен выступить Торей. Тогда Трофим, глядя в упор на брата, медленно, но твердо сказал: «А все-таки тебе придется возвращаться назад».
Не ожидавший такого оборота, Федор вскочил и закричал: «Ты что ошалел? На своих гонишь? Никуда не поеду — езжай сам».
— Погоди Федюха, не беленись. Выслушай сперва. Дело вот в чем. Трофим обвел всех испытующим взглядом:
— Держится все на Лютере, на страхе перед ним. Надо его убрать. Кроме тебя, Федор, никто это сделать не может. Ты же ведь бывалый охотник. На медведя не раз выходил. В армии отличия получал за стрельбу. Как? Согласен?…
Тут же на совете было решено «ухлопать» карателя в эту ночь или ранним утром. А пока будет идти разбирательство,- попытаться освободить арестованных.
Вскоре Федор Гармаев пробирался своим следом обратно. Перед утром, усталый и до костей промерзший, насилу добрался до Хулдата. Привязав потного серка среди заблудившихся лошадей, Федор замаскировался на сеновале и стал ждать, взведя затвор трехлинейки.
Было известно, что Лютер имел странную привычку любоваться звездами: для чего он часто выходил вечерами на крыльцо. На это и рассчитывал смелый казак. Только не повезло ему в эту ночь.
Вероятно, ставленник Семенова решил «закатить» прощальный пир со своей возлюбленной и дружками, собираясь в поход. Сквозь щели ставней пробивался свет, и оттуда доносились пьяные голоса. К утру мороз еще больше покрепчал, Федор то и дело дышал на зябнувшие пальцы правой руки, боясь, как бы они не подвели. На глаз-то он надеялся.
Однако засаду после третьих петухов пришлось покинуть: могли заметить. То ли от того, что прапорщик хватил лишку, или побоялся холода, но на крыльцо не вышел.
Утром банда лютеровцов и мобилизованные казаки тронулись на Торей. На заиндевевшего серка Гармаева никто не обратил внимание. Только взводный тезка Шелкунов, как бы невзначай спросил: «Где тебя черт носил?». На взводного Гармаев полагался, но на всякий случай соврал, сказав, что ездил, якобы, домой в Харацай.
Широченная ограда торейского попа, рядом с церковью, сплошь заставленная возами с сеном и зеленкой, повозками с продовольствием, гудела как растревоженный улей. Туда и обратно постоянно въезжали верховые, сновали вездесущие охранники белой милиции, а у ворот толпились обеспокоенные женщины с узлами (в ограду их не пускали), почуяв что-то неладное. Такого стечения народа в селе еще не было и, несмотря на утро, заборы густо облепила любопытная детвора.
Новобранцы все прибывали, запруживая улицу, их взводные торопливо уходили в караулку на доклад. Федор крутился в ограде и лихорадочно думал: «Упустил в Хулдате, а теперь, в этой заварухе, попробуй. Эх, не выполнишь ты приказа…». Но он подбадривал себя наказом партизан: «Без нужды не рисковать. Действовать только наверняка: другой возможности не будет».
А Лютер в это время занимался своим любимым делом — пытал арестованных. Дюжие казаки вытаскивали из поповского дома окровавленных красноармейцев и бросали их под навес на запорошенную снегом солому. Около полудни разъяренный каратель выскочил на крыльцо и закричал: «Коня!». Телохранители мигом подвели ему вороного жеребца, и Гармаев не успел принять решение, как Лютер, привычно вскочил в седло, рысью выехал на прицерковную площадь.
— Ты что, команды не слыхал! — вывел от оцепенения Гармаева грубый голос вахмистра. — Разболтались, растуды твою, сукины дети.
С неохотой садились новобранцы по коням на осмотр перед походом. Что же их ждет впереди? Не успевшие разобраться в происходящих событиях, мобилизованные под дулами винтовок, они смутно догадывались, что идут против простого народа. К горстке этих карателей у них назревала ненависть, которую наиболее смелые высказывали вслух. Но ослушаться приказа — значит потерять голову, поневоле приходилось подчиняться.
В этот день Лютер был занят формирование отряда, подбором надежных командиров и потому казнь отложил на утро. Узнал об этом Федор от взводного. На душе немного отлегло. Но мысль об исполнении приказа партизанского штаба не давала покоя.
Всех новобранцев разместили на ночь во дворе складов потребительского общества – в холодных помещениях. Чтобы греться, развели костры. Поэтому выйти со двора незамеченным было трудно. Да и поповская ограда охранялась не своими казаками.
Всю ночь не сомкнул глаз, осунувшийся за эти дни казак Гармаев, решительно не находя подходящего плана осуществления свой задачи. Но не зря говорит пословица: «Смелость города берет».
Седлаем на рассвете лошадей, — заканчивает свой рассказ Ф.Г.Гармаев, — а на душе кошки скребут. Вот, думаю, задание не выполнил и сам попал в каратели. Злость такая на себя. И вдруг слышу истошный голос самого Лютера: «По коо-ням!». Гляжу сквозь мутный туман: а он въехал на наш двор в окружении свиты и поднялся на стременах, чтобы подогнуть под себя полы шинельки. Руки определили решение. Быстро вскинув винтовку на седло и приложился. Когда уже поймал на мушку, подумал: «Была, не была». И — спустил курок…
Мельком увидел, как качнулось грузное тело прапорщика на правый бок, и он повис на стременах. А я тем временем пропустил шомполом и даже смазать успел. Только пятый патрон вложить не успел. То ли от страха, или напряжения нервов, но руки дрожали. Выдавал и обеспокоенный конь. А тут на крыльцо выбежал начальник белой милиции Островский и как заорёт: «Кто стрелял?». Размахивая маузером перед остолбеневшими от изумления новобранцами, он затопал ногами и снова: «Па-вта-ряю: кто стрелял?! Винтовки к осмотру!».
Тут, прямо сказать, струхнул я, немного. Да, спасибо, выручил наш взводный Федька Шелкунов. Молодец был парень, не из робких. Он и крикнул в ответ: «В винтовке то пять патронов! Один улетел, а остальные кому?!».
Как рукой сняло со всех былую робость. Защелкали затворы, загудели осмелевшие новобранцы. И Островского, будто корова языком слизнула. Ускакали за ним и остальные бандиты.
Вот только маху мы дали с горяча то. Надо было за карателями гнаться, а мы — гурьбой освобождать арестованных. Так и упустили бандюг от суда. Слышал, Краснояров до сих пор, где то за границей шляется.
В тот же день я галопом в отряд. Так и так мол, задание выполнил: Лютера порешил, арестованных высвободили. И верно говорил брат: всё держалось на черном дьяволе. Как горох рассыпался отряд Лютера после его гибели. – и старик смолк, отвлеченно глядя в окно. А потом про себя задумчиво произносит: «Да… Горячее было время».
Федор Григорьевич рассказал о своих заслугах не всё. Он и дольше продолжал активно бороться за Советскую власть. Ходил в прославленном партизанском отряде Щетинкина. Громил банды барона Унгерна. Освобождал Кяхту. Но об этом надо писать другой очерк.
А в описанном эпизоде важно то, что одиночный выстрел на рассвете спас жизнь многим нашим землякам, предотвратил кровавое столкновение с восставшими бичурцами, которые потом победили. И никогда, благодарные джидинцы не забудут геройского подвига своего земляка, который, рискуя жизнью ради жизни других, «порешил» «окаянного дьявола».
Василий Клочихин (Джидинская правда 1967 г.).
Рисунки автора.